ИСТОРИЯ С ТОПОГРАФИЕЙ И ПРОЧИМИ СТРАННОСТЯМИ
Проблемы московского музея писателя Михаила Булгакова.
В далеком уже 1987 году, обеспокоенный потоком газетных и журнальных публикаций, посвященных проблеме создания в Москве Музея писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, я написал некое литературоведческое эссе, в котором изложил свою точку зрения на то, где таковому Музею надлежит быть. Не будучи уверен в том, что мне удастся быстро это эссе опубликовать, понимая, что промедление с решением этого вопроса может иметь необратимые последствия, я послал это свое "Письмо к Булгаковеду" (рубрика, придуманная мною для подобных эссе) Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, видя в нем главного радетеля отечественной культуры. В сопроводительной записке были, в частности, такие слова: "Это ведь недопустимо, чтобы Музей М.Булгакова был открыт в квартире, где Михаил Афанасьевич промучился несколько лет, и о которой он вспоминал с содроганием».
Привожу это эссе целиком…
МУЗЕЙ БУЛГАКОВА? ДА! НА САДОВОЙ? НЕТ? Из писем к Булгаковеду
Отдаю ceбe отчет, какой шум поднимется и какие слова будут сказаны в мой адрес, но... истина дороже: создавать музей М.А. Булгакова в квартире № 50 дома № 10 по Большой Садовой не следует…
"Капище" в одном из подъездов этого дома возникло стихийно и, надо полагать, из самых лучших побуждений - люди, искренне любящие Булгакова, избрали шестое парадное местом своего поклонения не случайно - был "наводчик". Предполагаю, что потом сюда стали хаживать и "модники" - как сказал Сергей Есенин, кстати, тоже когда-то посещавший этот дом: "Кто всерьез рыдал, а кто глаза слюнил".
Но вне зависимости от накала чувств, любовь не должна быть слепой. Исходя из этой мысли, я и решился изложить Вам, дорогой Булгаковед, свои соображения, в полной уверенности, что Вы-то меня поймете. Думаю, найдутся и среди тех, кто ходит на Садовую, разумные люди. Мне бы не хотелось, чтобы почитатели Михаила Афанасьевича Булгакова походили на толкущихся в подъездах поклонников эстрадных и прочих звезд. Слава богу, сейчас на дворе конец двадцатого века, и непотребно современным, а тем более читающим людям уподобляться язычникам, что толпились тыщу лет назад на Капище, находившемся на Андреевской горе, у подножия которой ныне стоит "Дом Турбиных", где, по моим сведениям, уже разворачивается киевский музей писателя Михаила Булгакова.
Вот ведь какая История!
Музея же на Большой Садовой в доме № 10, в квартире № 50 делать нельзя уже по той простой причине, что Михаил Афанасьевич квартиру эту люто ненавидел. Не ослабило этого его чувства даже то, что он тут работал над романом "Белая гвардия". Вы, конечно, помните, что говорит лирический герой его неоконченной, во многом автобиографичной повести "Тайному другу": "Я же лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всей душой, но где лежала груда листов..." А вот еще несколько цитат из того же произведения:
"... я в Москве, в моей постылой комнате...", "... в коридор квартиры я ее (кошку-Ю.К.) не выпускал..."; "Смерть в этой комнате – фу…. В Москве, в пятом этаже, один... Неприличная смерть"..., "... мне казалось, что во всей Москве я один в каменном мешке", "... я вызвал перед глазами наш грязный коридор, гнусную уборную, представил себе крик замученного Шурки..."
Обратимся к переписке М.Булгакова - здесь тоже совершенно недвусмысленно говорится о его отношении к квартире № 50:
"••• Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50…" - из письма сестре Надежде 24 марта 1922 г.
"...Замечателен квартирный вопрос. По счастью для меня, тот кошмар в 5-м этаже, среди которого я 1/2 года бился за жизнь, стоит дешево / за март около 700 тыс./." - там же.
"… Самый ужасный вопрос в Москве - квартирный... Комната скверная, соседство тоже. Больш. Садовая 10, кв. 50..." - из письма сестре Вере 24 марта 1922 г.
"... Топить перестали в марте. Все переплеты покрылись плесенью. Вероятно (а может быть и нет), на днях сделают попытку выселить меня... Прилагаю старания найти комнату. Но это безнадежно. За указание комнаты берут бешеные деньги..." - из письма сестре Надежде 18 апреля 1922 г.
Думаю достаточно?
- "Уу, проклятая дыра!" - вспоминает мастер (роман «Мастер и Маргарита») свою коммуналку. Это ведь неважно, что говорит он о Мясницкой - речь идет все о той же квартире 50.
С чего же начался бум на Садовой? Полагаю, со статьи В.Левшина в журнале "Театр" (№ 11 - 1971 г.), в которой он упорно приписывает Булгакову любовь к этой квартире. Тогда же, "оберегая память М.А.Булгакова, а также соблюдая интересы будущих исследователей творчества писателя", ему дала отповедь в своем письме, адресованном редакции этого журнала, Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова. Она указала на ряд грубейших ошибок в статье В.Левшина и на примере повествования "Самогонное озеро" продемонстрировала истинное отношение Булгакова к квартире 50, бытом которой были "ссоры, драки, мат, самогон".
В статье Левшина есть и другие несообразности, позволяющие усомниться
в совместном проживании ее автора в одной квартире с Булгаковым. Например, он говорит о первой жене писателя: "...Татьяна Николаевна Лаппо (вместо Лаппа) - женщина лет сорока, высокая худая, в темных скучных платьях..." А Татьяне Николаевне в ту пору было около 30 лет, и близко знавшие ее люди утверждают, что это была очаровательная молодая женщина... Автор статьи неоднократно подчеркивает свою приближенность к Булгакову. Конечно, теперь не проверишь, приглашал ли его Михаил Афанасьевич прогуляться на Патриарши, но мне кажется, что этого не было. И вот почему. "Здесь мы садимся на скамейку возле турникета, - пишет Левшин, - и смотрим... За низкой чугунной изгородью нервно дребезжат огибающие сквер трамваи..."
Как я себя ни заставляю, не могу вспомнить, чтобы тут ходили трамваи, а я ведь вырос в этих переулках, на Малой Бронной жил мой закадычный друг Валька Цыкалов, у которого я в ту пору бывал чуть ли не каждый день. Да и другие мои сверстники категорически отрицают трамваи на Бронной. А коли не было трамвая - не было и турникета. Правда, некоторые доброхоты с "биолокатором" в руках усиленно пытаются разыскивать здесь следы рельсов, мне даже известно четыре варианта, предлагавшихся одним таким "археологом"-краеведом, но варианты эти один другого хуже и нелепей. Да и сам он в конце концов убедился, что трамваи здесь не ходили.
Трамвай с Ермолаевского на Бронную пущен был самим Булгаковым, домыслен им. Когда я в первый раз прочитал "Мастера и Маргариту", то просто изумился: как же я мог забыть, что тут ходили трамваи! Однако, поразмыслив, понял, что не следует "приколачивать роман к действительности".
На В.Левшина же этот эпизод оказал иное действие, и он попался на крючок. Как известно, вслед за ним "клюнул" и Валентин Катаев: "Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном платке на голове - вагоновожатой, - отрезал голову атеисту Берлиозу, поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом из бутылки, разбитой раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда уже читал мне страницы из будущего романа..." («Алмазный мой венец»). Не будем придираться к беллетристу, который рассказывает даже о том, как "синеглазый" (имеется в виду Булгаков) читал ему в 1923 году роман, задуманный, как известно, в 1928-м…
Вот ведь какая Арифметика!
Впрочем, разговоры об этом трамвае вообще беспредметны, и абсолютно никакого значения не имеет, ходил он тут или не ходил. Мне, например, потребовалось двадцать лет, чтобы это понять - совсем недавно я вдруг связал сцену гибели Берлиоза со знаменитыми булгаковскими словами - "Я мистический писатель...", и ясно увиделось - не мог трамвай задавить Берлиоза! Читаем: «Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал...»
А теперь, как говаривал герой одного детективного фильма, "не будем нервничать и, не спеша, во всем разберемся".
Трамвай, поворачивая из узкого переулка в узкую же улицу, должен идти на минимальной скорости - иначе он попросту сойдет с рельсов. Заметим, что огибает он на этой малой скорости угол сквера, где у турникета стоит злосчастный Берлиоз. "Взвыл и наддал" трамвай, уже выйдя на прямую, то есть, миновав Берлиоза, из чего следует, что под этот трамвай председатель МАССОЛИТА попасть физически не мог... Физически не мог, а "магически" смог! В том-то и чудо булгаковского письма, что ты видишь своими глазами, как Берлиоз угодил под колеса. Автору нужно было, чтобы именно так случилось, и оно случилось!
Вот ведь какая Логика!
Нечто похожее происходит и с домом на Садовой. Давайте и с ним разберемся.
В.Левшин безапелляционно заявляет: «Мне точно известно, где именно, в каком московском доме обосновался Воланд". И далее - "Большой шестиэтажный, расположенный покоем дом, читая роман, я узнал сразу... Во дворе, в пятом же (считая полуподвальный) этаже шестого подъезда находится квартира 50". Короче говоря, Левшин дает точный адрес - Большая Садовая, дом № 10. А между тем все тут не вяжется. Прежде всего у Булгакова улица не Большая Садовая, а просто Садовая, а такой на Садовом кольце нет – есть Садовая-Кудринская, Садовая-Триумфальная, Садовая-Каретная, Садовая-Самотечная и т.п.… Дом, на который он указывает, не шестиэтажный, а пятиэтажный, да и то с улицы, а со двора оба боковых крыла имеют только по четыре этажа - не случайно Левшин уточняет - "считая полуподвальный": полуподвал и подвал за этажи никогда не считались. Следовательно, квартира 50 в действительности находится не в пятом, а в четвертом этаже.
Да и дом, если строго подходить, не тот - он не расположен "покоем" (покоем - значит в виде буквы "П", - славянское название которой - "покой"). Дом № 10 по Большой Садовой замкнут со всех четырех сторон, такое расположение называется не "покой", а "каре". Помнится, Вы возразили мне, дорогой Булгаковед, что оба боковых крыла дома примыкают к передней (от улицы) его части над высокими подворотнями и как бы обособлены от нее. Но тогда верхняя перекладина вашего "П" придется на ту часть дома, что находится в глубине двора. А это противоречит тому, что говорится в романе, ибо там "перекладиной" является именно передняя, выходящая на улицу часть дома с подворотней в ней, которой все время пользуются персонажи романа.
Да ведь и подъезд тоже не тот! В нем, например, отсутствует лестничный пролет, в который Азазелло спихивает пожитки Поплавского и даже его чемодан. В подъезде, на который указывает В.Левшин, марши лестницы сдвинуты так тесно, что если бы туда не то что чемодан - паспорт Поплавского бросить, так и тот не смог бы проскочить. И никак не сумел бы сам дядя Берлиоза выбить на повороте ногою стекло в окне - оно здесь расположено на высоте двух метров - и головой-то не достать. А в романе окно, между прочим, доходит до самого пола: Аннушка "легла животом на площадку и высунула голову во двор..." В наше же окно Аннушка и во двор высунуться бы не смогла, потому что окна подъезда № 6 выходят не во двор, а в противоположную сторону! И дворницкой тут никакой нет и никогда не было.
Вот ведь какая Архитектура!
Так что же остается? Номер квартиры? Но знаменитое ЛИТО из «Записок на манжетах» тоже помещалось в квартире № 50, и, что любопытно, тоже в шестом подъезде и тоже пятиэтажного дома! Правда, этаж не сходится - третий, ну, да это уже деталь. Зато лестница ой как похожа на описаную в романе! И пролет есть, и окна низко расположены, и во двор выходят... Пусть дом и не на Садовой - у Мясницкой, а "уу, проклятая дыра!", о которой с содроганием вспоминает мастер, она где? На Мясницкой…
Вот ведь какая Топография!
А, может, и не было никакого подъезда? Конкретного? Просто множество разных парадных, из которых воображение художника создало одно – типичное? И планировку в нем он сделал такую, чтобы его героям сподручнее было действовать...
Так что ж, может и Садовой никакой не было? Нет, Садовая была - в виде географической точки, не обозначенной точными координатами: чтобы иметь простор на случай неожиданного маневра. А вот Левшину зачем-то все надо было высчитать до сантиметра. Других многоэтажных домов, утверждает он, вблизи сада "Аквариум" не было, да и похитителям Варенухи, мол, потребовалась какая-то секунда, чтобы доволочь его до дома, где они поселились. Но, во-первых, многоэтажные дома были, а, во-вторых, секунда "романного времени" не равна реальной - Степа Лиходеев за секунду махнул из Москвы в Ялту…
Беда, собственно, не в том, что В.Левшин пустил читателей и почитателей по ложному следу, привязав их души и сердца именно к этому дому, подъезду и квартире, а в том, что его версию, ничтоже сумняшеся, подхватили все, кому не лень было ее подхватывать, но лень самим все проверить. Иначе как объяснить, к примеру, тот факт, что "Книжное обозрение" в № 29 от 17 июля 1987 года безапелляционно заявило: "Подъезд дома детально описан в романе "Мастер и Маргарита". Может быть, причина тут в том, что корреспондент Г.Нехорошев (автор заметки), решивший самолично ознакомиться с "нехорошей квартирой", так в нее и не попал, не будучи допущен в подъезд сержантом милиции и дружинниками?
Несколькими днями позже эстафету приняла "Вечерняя Москва":
"Большая Садовая, 10. Здесь в коммунальной квартире под номером 50, Михаил Афанасьевич жил в начале 20-х годов. Тут он позже "поселил" профессора черной магии Воланда и его свиту"… "Вечёрка" идет даже дальше: "Мансуровский переулок, 9. Калитка, дворик, кусты сирени под окнами маленького деревянного дома. Именно сюда в гости к Мастеру приходила его возлюбленная Маргарита..." Должен огорчить редакцию любимой газеты - не приходила сюда тайная жена автора романа о Понтии Пилате, не жил он здесь, подвальчик его в романе М.Булгакова, как известно, находился в одном из арбатских переулков, а этот - между Пречистенкой и Остоженкой.
Вот ведь какая География!
Я понимаю, что оба корреспондента писали с чужих слов, но ведь и в роман надо было бы заглянуть, классика все-таки, с ней следует быть предельно осторожными.
В нехорошевской заметке есть много добрых слов, к которым я готов присоединиться, особенно вот к этим - "Музей должен быть". Обязательно должен быть!
Об авторе:
Кривоносов Юрий Михайлович родился в 1926 году в Москве.
По достижении десяти лет соорудил себе по чертежам из журнала “Пионер” картонную коробочку, которая могла снимать на леечную пленку, которую ему приносил сосед, который работал кинооператором на студии Мультфильм, которая располагала пленкой в неограниченном количестве, а увеличения делал всё тот же сосед, когда что-то этого заслуживало. Из этих увеличений сохранилась одна карточка, на которой изображены три девочки – соседки по коммуналке, она-то и была первой фотографией в его жизни, всё же остальное из поры “раннего творчества” исчезло безвозвратно.
Через три года его отец на просьбу купить фотоаппарат “Комсомолец” за пятнадцать рублей отреагировал адекватно своему характеру – купил ему в то время профессиональный “Фотокор” за сто девяносто и плюс кучу всяких принадлежностей, включая пластинки и фотобумагу, и сказал: поломаешь, больше не куплю! Сынок так испугался, что хранит этот “Фотокор” по сию пору, и он у него в полном порядке. Таким образом, сам того не подозревая, отец дал ему профессию-кайф и на всю жизнь обеспечил куском хлеба…
В 1941 году Ю.К. окончил семь классов, а через месяц началась война. Дежурил на крыше все московские бомбежки и работал токарем на “Трехгорке”, а потом ушел на фронт, участвовал в обороне Заполярья в составе Северного флота, а затем в войне с Японией в составе Тихоокеанского, причем опять-таки фотографом – окончил Военно-морское авиационное училище по специальности аэрофоторазведслужба.
В 1951 году после демобилизации пришел в “Огонёк”, но только на месяц – заменить заболевшего фотолаборанта. Месяц обернулся двадцатью семью годами. Поначалу работал фотолаборантом-печатником, а вечерами учился – сначала заканчивал рабочую школу, а потом и филологический факультет МГУ. Через его руки и перед глазами прошли тысячи чужих фотографий, что было не без пользы, сам же снимал потихоньку, но никому не показывал. А первая фотография, напечатанная в “Огоньке”, была дана на разворот через две полосы – панорама, смонтированная из четырнадцати кадров – кроме полтинника у него никаких других объективов не имелось, да и ФЭД-то был чужой, у приятеля взял. И запечатлён был на том снимке исторический момент – похороны товарища Сталина. С этого исторического момента и стал Юрий Кривоносов фотокорреспондентом. Прошел хорошую школу фотожурналистики – своими учителями считает Семена Фридлянда, Дмитрия Бальтерманца и Евгения Умнова.
В 1978 году перешел в журнал “Советское фото”, где почти двадцать лет руководил отделом фотожурналистики, получая удовольствие от общения с коллегами - и нашими, и зарубежными. Участвовал в различных фотофестивалях и семинарах, преподавал в Институте журналистского мастерства, словом, целиком отдался фотографии, а если и писал что-то, то опять-таки о той же фотографии. В 1988 году вышел на пенсию – были большие личные творческие планы, которые надо было реализовать, чем и занимается Юрий Кривоносов – по сию пору. Увлечение творчеством писателя Михаила Булгакова дало неожиданный результат, – начав собирать его портреты и фотографии, отражающие жизнь и творчество этого классика мировой литературы, он составил фототеку из полутора тысяч снимков, и стал практически единственным в мире специалистом по иконографии этого писателя – среди булгаковедов другого профессионала-фотографа не обнаружилось…
Последние лет 25-30 предпочитает снимать только слайды, почти полностью отказавшись от черно-белой фотографии (булгаковская фототека не в счет), но, просматривая свои работы за многие годы, он вдруг обнаружил, что в “золотом ящичке”, где хранятся любимые негативы, превалируют те сюжеты, которые были отвергнуты редакцией или снимались для души и никому не предъявлялись: в выставках он не участвовал, так как не признавал права за членами разных жюри (а это были, как правило, одни и те же люди, отбиравшие снимки по соображениям их идейной выдержанности) допускать или не допускать к “народу” его фотографии.… И еще одно его удивило: почти ничего не надо было кадрировать - всё оказалось скадрированным при съемке, даже снятое в режиме событийного репортажа – сказалась школа, которую он прошел в лаборатории и у прославленных мастеров – основоположников отечественной фотографии…
